Мои воспоминания и размышления о событиях 1968 года в Чехословакии

В эти дни мировая общественность отмечает полвека со времени начала «Пражской весны». Этим термином историки обозначили период либерализации в Чехословацкой ССР с 5 января по 21 августа 1968 года, когда первым секретарем ЦК КПЧ был Александр Дубчек и в стране начали проводиться политические реформы, направленные на расширение прав и свобод граждан и децентрализацию власти. Надо сказать, что хотя политические реформы Дубчека и его соратников, которые стремились создать «социализм с человеческим лицом», не представляли собой полного отхода от прежней политической линии, как это было в Венгрии в 1956 году, однако рассматривались высокопоставленными советскими руководителями и лидерами ряда соцстран (ГДР, Польша, Болгария) как угроза социализму, а также целостности и безопасности «социалистического лагеря». Они считали, что поддержавшие свою «перестройку» граждане Чехословакии «сошли с ума от хорошей жизни» и пригрели у себя в стране самую настоящую контрреволюцию. И потому для «оказания интернациональной помощи братскому чехословацкому народу», а попросту говоря подавления так называемой «Пражской весны» («чехословацкой контрреволюции») было принято политическое решение о вводе войск стран Варшавского договора в эту страну.

Естественно, уже тогда ввод армии стран Варшавского договора в Чехословакию воспринимался неоднозначно. Что говорить о современном восприятии тех событий: они получили куда более серьезное осуждение. Если в тот период все воспринималось исключительно с диктуемой партийной пропагандой точки зрения, то с позиции сегодняшнего дня история «Пражской весны» приобретает совершенно иной ракурс.

     

Автор этой статьи, будучи 21-летним военнослужащим советской армии, принял участие в той военной операции и стал свидетелем бурных, а порой и трагических событий эпохи чехословацкой «перестройки». Потому и дал своим воспоминаниям и размышлениям именно такой заголовок: «Пражская весна 50 лет назад». Они позволят нынешнему читателю узнать и прочувствовать настроения, заблуждения, атмосферу и надежды тех незабываемых дней.

Моя служба в ГСВГ (предыстория)

Начну с того, что в 1966 году, успешно закончив школу в г. Махачкале, я поехал в Москву, чтобы сдать вступительные экзамены в Институт восточных языков при МГУ (ныне – Институт стран Азии и Африки). К поступлению в этот институт я готовил себя с 8 класса. Под влиянием отца, который уже после войны служил офицером в составе советских войск в Иране (1945-1946 гг.), и старшего брата, который к тому времени заканчивал аспирантуру филологического факультета МГУ им. М.Ломоносова, я тогда бредил Востоком, и учителя мои, классный руководитель А. П. Мазай и директор СШ № 8 Н. И. Троицкий об этом знали. На выпускном вечере Николай Иванович, провожая своих выпускников в самостоятельную жизнь и давая характеристику им, сказал и обо мне: «Камиль у нас будет востоковедом, и успешным востоковедом». После вечера весь наш класс в полном составе вместе с Анатолием Павловичем пошли пешком по улице М. Дахадаева к морю на городской пляж встречать рассвет.

Нам, выпускникам, тогда всё представлялось в радужных тонах. Но, увы! В Москве случилась первая осечка: моих знаний французского языка оказалось недостаточно для поступления в институт (так было сказано), хотя школьный курс французского языка, я освоил на «отлично». Расстроенный, в начале августа я вернулся в Махачкалу: я подвел свою школу, своих учителей… Так мне думалось. И когда вскоре получил повестку из военкомата, я несказанно обрадовался.

На махачкалинском вокзале в армию меня провожали многочисленная родня и школьные друзья. Мать и сестры смотрели на меня грустными заплаканными глазами, а младшие братья всё время шумно бегали и крутились вокруг меня. Объявили отправку поезда, все начали меня крепко обнимать и целовать. На всем перроне стояли гвалт, крики и плач женщин. Так провожали тогда сыновей в армию. Мой двоюродной брат, уже отслуживший в армии, снял с запястья модные по тем временам мужские часы и закрепил на моей руке, сказав: носи на здоровье!

Офицеры, сопровождавшие нас до Волгограда, где мы должны были проходить т.н. карантин, «по секрету» сказали, что нас (всего 66 человек), скорее всего, отправят служить за границу. Так и случилось.

По дороге мы, новобранцы, познакомились и сдружились друг с другом. После двух месяцев «карантина», прохождения начального курса бойца под Волгоградом в летних лагерях, принятия воинской присяги нас посадили в товарные вагоны, переоборудованные для перевозки воинского контингента и повезли через всю Европу в Германию (ГДР) для службы в ГСВГ (Группа советских войск в Германии). Еще из Махачкалы, намереваясь и в армии заниматься изучением любимого мной французского языка, в своем солдатском вещмешке я вёз русско-французский, французско-русский словари и разговорники (это увидел однажды сосед по казарме, мой сослуживец и новый друг Омар (фамилию запамятовал), с ним мы дружили и после армии в Махачкале. Вёз я с собой и стихотворные сборники тогда начинающего любимого мной кумыкского поэта Магомеда Атабаева «Ёлдаман» , «Излей къалгъанман». Мне почему-то тогда казалось, что поэт пишет о моей первой юношеской школьной любви (откуда он об этом знает, не раз наивно задавался вопросом, читая полюбившиеся мне стихи). Намереваясь усовершенствовать свое знание современного турецкого языка, я взял с собой русско-турецкий разговорник и книгу рассказов знаменитого писателя-сатирика Сабахеттина Али, привезенную из Москвы и подаренную мне старшим братом Салавом с надписью «Прочти со словарем, поможет в овладении турецким языком».

И вот мы в Германии, в городе Франкфурт-на-Одере, откуда новобранцев должны были разобрать по советским частям в ГДР. Мы наивно полагали, что все будем служить в одной части. И вот первое построение на гарнизонном плацу, с трибуны называются специалисты по разным отраслям, им приказывают выйти из строя. Их с собой уводили офицеры-представители частей. Так продолжалось до обеда. После обеда вновь должно было состояться построение. Мы – на плацу, но еще не построились, и вижу, Омар с каким-то капитаном подходят ко мне. Омар указывает на меня: вот Камиль Алиев. Капитан Панферов (потом я узнал его фамилию) спрашивает: «Алиев, вы владеете французским языком?» Я отвечаю: «Изучал в школе». «Надеюсь, на пять?» – переспрашивает. Я даю утвердительный ответ. Он вытащил из своей полевой сумки тетрадь, что-то записал и, обращаясь ко мне, сказал: «Алиев, вас я записал, ждите, я за вами приду».

Прошёл день, и уже был дан «отбой»: лежим усталые на кроватях и вдруг дневальный объявляет: «Рядовой Алиев, с вещами на выход!» Вместе со мною повыскакивали все. Смотрю, тот капитан, окружили его наши дагестанцы и спрашивают: куда вы, товарищ капитан, забираете его?

И слышу его ответ: он будет у нас служить в интеллигентной (элитной) части, тяжелее карандаша ничего не будет держать.

Ехали в свою часть почти всю ночь. Потом только узнал, что попал я на службу в спецроту батальона «ОСНАЗ» (ГРУ), дислоцированную в городке Шёнвальде под Потсдамом и Западным Берлином. Здесь и понадобилось мое школьное знание французского языка, которое я должен был усовершенствовать и развить, имея возможность слушать каждый день живую французскую речь по радио. Считаю, вчерашнему провинциальному парнишке крупно повезло: я попал в круг (команду) опытных офицеров, военных переводчиков, и особенно в том, что моим непосредственным офицером-наставником, «старлеем» (старший лейтенант) был В. Васильев, тогда молодой выпускник МГИМО, с которым мы по-настоящему сдружились, несмотря на разницу в возрасте и в воинском статусе. Я по сей день с благодарностью произношу его имя.

                  

Во всем батальоне я один оказался с Кавказа. Правда, был еще один мой земляк табасаранец Алик (фамилию запамятовал), но он служил в штабе по медчасти. Здесь приобрел близких друзей – Славу Макова, не унывающего никогда весельчака-гитариста и богатырского сложения Николая Карпука из Одессы, всё мечтавшего после службы перебраться ко мне на Кавказ.

Гарнизон наш был закрытый, служба была однообразной, но интересной. Увольнений не было, но нередко нас вывозили на экскурсии в Потсдам, Заксенхаузен, где в годы войны находился один из фашистских концлагерей, и даже в Восточный и Западный Берлин. Мой воинский быт скрашивали письма с далёкой родины от родных и близких. А порой мне везло и вместе с нашими офицерами я выезжал на рыбалку на близлежащие озера. В свободное время и во время ночных и дневных дежурств в нашем Центре радиоперехвата, когда в эфире был полный штиль, я читал моего любимого Оноре де Бальзака (иногда, кажется, мне, что я всего его перечитал), прочел и перечитывал с карандашом в руке «Тысячу и одну ночь» на французском языке. Тут и пригодились мои словари.

В эти же годы благодаря моему наставнику я открыл для себя мир новых европейских и общечеловеческих смыслов через произведения французских культовых писателей-экзистенциалистов Альбера Камю, Жан-Поля Сартра (их В.В. приносил мне из своей личной библиотеки). Позже, в мае 1968 года, я из первых рук, как говорится, узнавал о будоражащих мой ум и чувства крупных студенческих волнениях в Париже из передач французского радио. И мне в этом уже не нужен был переводчик.

Во время моего очередного дежурства в радиоцентре, занимаясь мониторингом эфирного пространства, к своему удивлению и удовольствию, услышал по радио почти родную мне речь (будто донесся до моего уха голос кумыкского (дагестанского) радио – это были передачи турецкого радио для своих соотечественников, миллионными общинами живущих в Западной Германии (ФРГ). Я стал их регулярно слушать, подпитывая свой ум новыми знаниями и впечатлениями.

Командиры были довольны моей службой, достигнутыми успехами, нередко поощряли. В 1967 году мне предложили поехать на учёбу в Московский институт военных переводчиков, я написал письмо отцу и получил грозный ответ: честно отслужи и возвращайся домой! По этому вопросу я имел разговор и с моим офицером-наставником В. В., который также обрисовал мне без всяких прикрас мою карьеру будущего военного переводчика.

За отличное несение боевой службы командиром батальона мне был объявлен отпуск домой. При объявлении приказа было отмечено, что Алиев показал отличное знание французского языка и своевременно перехватил условный сигнал о начале крупномасштабных учений натовских войск (речь шла об американских, английских и французских войсках, дислоцированных в то время в Западном Берлине).

Но воспользоваться отпуском не пришлось. В Европе было неспокойно, разворачивались бурные события во Франции, майские волнения студентов в Париже, а в Чехословакии шла «Пражская весна», осуществлялся проект реформ Дубчека, направленных на расширение прав и свобод граждан и децентрализацию власти в стране. Это беспокоило коммунистическое руководство СССР и других стран соцлагеря.

Отпуска были отменены, и пошли слухи, что нас скоро передислоцируют на другое место. Мы стали вскоре догадываться куда…

Марш-бросок на юг – в Дрезден!

И вот в одну из ночей знойного июля (почти за месяц до 21 августа) нас подняли по тревоге, и мы в полной боевой готовности на своем транспорте двинулись в путь, как было объявлено, для учений в Дрезден! Прибыли на место предусмотренной дислокации, разбили палатки, кухню, многочисленные антенны для радиоперехвата и начали свое обычное дежурство в эфире. Потом огляделись и увидели потрясающую красоту здешних мест. Вокруг нас сказочный лес, вдали на высоких вершинах высились средневековые замки немецких рыцарей. Но на душе было неспокойно. Наши командиры объяснили, почему мы здесь оказались. Узнавал я об этом и на радиодежурстве и с «западных» радиостанций.

Так продолжалось дни и ночи. Мы, солдаты, уже начали привыкать к этой непривычной внеказарменной обстановке. И, конечно, ждали приказа. И он вскоре поступил. В 23:00 20 августа в войсках, предназначенных для ввода, в том числе и в нашей части, была объявлена боевая тревога. По каналам закрытой связи был передан сигнал на выдвижение. Ввод войск осуществлялся в 18 местах с территории ГДР, ПНР, СССР и ВНР. В Прагу вступили части 20-й Гвардейской армии из Группы советских войск в Германии; они установили контроль над основными объектами чехословацкой столицы. Одновременно в Праге и Брно были высажены две советские воздушно-десантные дивизии. Об этом мы узнали от наших командиров. Наше подразделение находилось во втором эшелоне. Я расскажу, что видел своими глазами.

Нас подняли по тревоге и предупредили, чтобы мы были готовы ко всяким вариантам действий и событий: быть в полной боевой готовности, каски с головы не снимать, автоматы держать при себе, при возникновении какой-либо угрозы жизни открывать предупредительный огонь в воздух, а дальше действовать по обстановке. Мы, конечно, не верили, что в братской Чехословакии дело может до этого дойти. Однако вскоре эти сомнения были развеяны.

Наше подразделение входило в Чехословакию утром 21 августа через город Дечин на р. Лабе. Вначале ничто не предвещало ничего плохого, город будто бы еще не просыпался, но по мере продвижения к центру до нас стал доноситься и приближаться гул разъярённой людской толпы. Инстинкт самосохранения нам подсказывал: надо надевать на головы каски, взять в руки свои автоматы. И тут началось «светопреставление»: люди перекрыли нам путь, обступили наши машины.

Раздаются в наш адрес крики, свист, угрозы, оскорбления, отдельные истерические выкрики – «фашисты!». Нас забрасывают булыжниками, бутылками, металлическими предметами. Какая-то сумасшедшая женщина в сшитой из флага ЧССР одежде пытается броситься под впереди едущую машину, но это ей не удается. Группа молодчиков пытается перевернуть наши БТРы. Солдаты открывают предупредительный огонь. Разъярённая толпа вынуждена отступить… «Вот тебе и… братская Чехословакия!» – проносится в голове мысль. Что же происходит с нами, с дружбой и братством между нашими странами?!

При выезде из города наша колонна на короткое время остановилась, и командир, собрав нас, объяснил, что обстановка впереди нашего следования очень сложная и надо быть в полной боевой готовности. Последовала установка: на провокации не поддаваться, но решительно их пресекать! За эти первые тревожные часы мы сами почувствовали это и внутренне мобилизовались.

Продвигаемся по горной дороге по-над рекой Лабой и видим, что внизу, в ущелье, наши горящие танки и БТРы. Мы в шоке от пережитого и увиденного за эти первые часы…

В дальнейшем наша колонна особых препятствий не встречала, но то, что представало перед нашими глазами, нас будоражило, тревожило и пугало. Всюду на пути следования – разрушенные памятники «Советскому воину-освободителю», растянутые на фасадах домов и столбах слоганы: «1945. Отец – освободитель. 1968. Сын – оккупант».

За этот день мы прошли путь: Дечин – Усти над Лабем – Теплице – Мост – Карловы Вары и почти до самого западного города Хеб на границе с Западной Германией. Здесь нас не встречали толпы разъяренных чехов, как в Дечине и Усти. Когда мы двигались по г. Мост, мы узнали, что здесь нашими войсками заблокирован в своем гарнизоне танковый батальон чехословацкой армии, который отказался подчиниться приказу их главнокомандующего, Президента страны Людвига Свободы не препятствовать войскам Варшавского договора. Великолепный город-курорт Карловы Вары встретил нас равнодушно, но с огромными лозунгами на русском языке: «Ленин проснись, Брежнев с ума сошёл!» и «Ваня, сейчас же иди домой!».

Забегая вперед, в связи с этим расскажу другой случай, связанный с лозунгом аналогичного содержания. В нашем подразделении с нами служил сержант Пётр (фамилию не называю), он был среди нас единственный женатый. Однажды, двигаясь по маршруту следования нашей колонны, мы на стене одного из домов заметили надпись: «Петя, иди домой, твоя Маша гуляет…». И кто-то из наших солдат тут же зло пошутил: «Ого, здесь знают нашего Петю М.». Поднялся хохот, но вмиг все осеклись, видимо, поняв, что нельзя так. Хорошо, что в тот момент нашего сослуживца с нами не было.

Танки идут по Праге

Из стихотворения Евгения Евтушенко

              

«Танки идут по Праге»

Танки идут по Праге

в закатной крови рассвета.

Танки идут по правде,

которая не газета…

Карловы Вары мы проехали беспрепятственно и, не дойдя до города Хеба, разбили вдали от большой дороги свой палаточный лагерь, который стал охраняться одним танком и одним БТРом.

Здесь, как выяснилось потом, нам следовало оставаться до ноябрьских-декабрьских холодов.

Но время шло – наше возвращение откладывалось. Почти каждый вечер или ночь нас обстреливали издали, с проходящей недалеко от расположения дороги, и нас поднимали по тревоге. А «возмутителей» нашего спокойствия к тому времени и след простывал. А днём нас посещали чешские активисты – и стар, и млад. И тут разворачивались «международные» дискуссии о том, почему мы здесь и почему мы (Советский Союз) так поступили с чехами, которые хотели всего-навсего «улучшить» свой строй, построить в Чехословакии «социализм с человеческим лицом». А мы же простые советские солдаты, ангажированные своей официальной идеологией и пропагандой, склонны были это понимать как реставрацию капитализма.

Из тех «дискуссий» мне на всю жизнь запомнился один такой эпизод. К нашему лагерю в один из дней подошла группа местной молодежи, возглавляемая мужчиной средних лет, он очень хорошо, но с акцентом говорил по-русски. В ходе разговора выяснилось, что он учился в Москве. Во время нашего разговора он вытащил из своего нагрудного кармана свой партийный (чл. КПЧ) билет, разорвал его в мелкие клочья и бросил в воздух. При этом он громко и четко сказал: «Мы верили Москве, а она нас предала!». Мы замолчали. Стояла мёртвая тишина.

Теперь, в эти дни, мысленно окидывая взглядом то былое, думаю, возможно, именно тогда в мое неокрепшее (целомудренное) сознание проник червь сомнения, что что-то не то происходит в Чехословакии и что-то не то мы делаем в этой нам братской стране. И когда через некоторое время мне, комсомольцу, было предложено вступить в партию, я не решился и честно ответил: «Я для такого решения еще не готов». Вот и думаю, не будь в моей биографии Германии, Чехословакии, я, наверное, был бы другим человеком, другого политического наполнения; не принял бы через годы всей душой горбачевскую «перестройку», понимаемую мной и всей самосознательной интеллигенцией страны как либерализацию национально-культурной, социальной и политической жизни, как исторический шанс для самообретения нашего народа, увода его с пути дальнейшей маргинализации и неминуемой деэтнизации. Не будь этого, может быть, я и не вступил бы в ряды кумыкского движения в поддержку «перестройки» «Тенглик»1 («Равноправие») и добровольно не прервал бы успешно складывавшуюся карьеру, не оставил бы в 1991 году высокооплачиваемую должность в правительстве, занявшись активной общественной деятельностью. А после и вовсе уехал из страны, найдя себе работу в Турции.

Наступили ноябрьские холода, в палатках появились чугунки, которые хоть как-то обогревали нас. Не выдерживали не только солдаты, но и наши офицеры, которые несколько месяцев не видели своих жён и детей, оставшихся в Германии. В некоторых наших частях участились случаи самовольных отлучек военнослужащих и даже побега за границу (в Австрию). Наш суровый быт скрашивали письма родных и близких, передачи (да, да) радиостанции «Маяк» из Москвы, посвященные солдатам, «участвующим в оказании интернациональной помощи братскому чехословацкому народу в подавлении контрреволюции». Радиорепродуктор был вывешен на столбе над нашим полевым штабом и поэтому передачи «Маяка» мог слушать весь лагерь. Вспоминаю, как однажды мы с трепетом внимали «Маяку», зачитывавшему с комментариями и пожеланиями наше со Славкой Маковым письмо. В заключение включили Полонез Огинского. Это для всех нас, истосковавшихся по Родине солдат, было волнительным событием.

Но шли дни, а легче не становилось, по ночам наши офицеры, видимо, начали злоупотреблять горячительными напитками, нередко начинали меж собой громко спорить, а однажды ночью даже мы услышали выстрелы из пистолета. Вот в такой обстановке мы провели комсомольское собрание (я был еще в Германии избран секретарем). В своем выступлении, охарактеризовав сложившуюся у нас, как мне казалось, «взрывную» обстановку, я сказал, что не ровен час, у нас начнут стреляться. Понятно, это не понравилось нашему командиру майору Ломову. В память о своем командире каждый из солдат имел шутливую фотографию лома, приставленного ко входной парадной двери нашей казармы, Понимаю, что это было глупостью, но юмор не давал нам впасть в уныние. Так вот, выступая на том собрании, командир сказал: «Что же, пусть стреляются, в воздухе чище станет».

И к моему сожалению, вскоре я сам чуть не стал виновником непростительного ЧП в подразделении. На следующий или другой день (деталей не помню) я начал «воспитывать» своего подчиненного рядового Е.У., тот неожиданно нанес удар мне в лицо, к тому же обозвал меня «чучмеком», я автоматически схватил свой автомат, и, видимо, в невменяемом состоянии готов был нажать на курок, если бы стоявший рядом со мной мой друг, ст. сержант С. Маков не бросился и не встал между мной и моим обидчиком.

Это стало известно командирам. На следующий день к нам прибыл замполит батальона майор Виталий Хасанович Александрович (происходил из знатной семьи литовских татар), который ко мне всегда благоволил и в каждый свой приезд, зная, что я с Кавказа, интересовался тамошней жизнью. Уже в аспирантские годы я узнал, что его предки еще в XIV веке перебрались в Литву с Кавказа, из Дагестана (Об этом я написал в своей книге «Дорогой тысячелетий: кумыки и их этнородственные связи». Махачкала, 2004).

Видимо, после случившегося было решено перевести меня в батальон. И вскоре я был в батальоне, дислоцировавшемся в чешском уездном городке Богданеч под городом Пардубице, меня назначили старшиной роты. К тому времени уже было решено, что наша воинская часть остается в составе вновь формируемой Центральной группы войск в Чехословакии. Здесь уже меня нашла Благодарность министра обороны А. Гречко «за участие в оказании интернациональной помощи братскому чехословацкому народу» и «отличие в боевом дежурстве». Эту награду мне и другим отличившимся в торжественной обстановке вручил командир батальона, подполковник Решетняк. Мне также была вручена Грамота ЦК ВЛКСМ.

          

Однажды в штабе я столкнулся с моим бывшим командиром, я отдал ему честь и хотел пройти мимо, но он остановил меня, окликнув: «Алиев». Я остановился и повернулся.

И, к моему удивлению, он вдруг с обидой в голосе сказал: «Вот и меня переводят в другую часть, но без повышения в звании». Причины такого решения командования в отношении себя он мне объяснять не стал. Видимо, в тот момент моему бывшему командиру нужен был человек, которому он мог бы высказать боль своей души. Я ему искренне сочувствовал. Надеюсь, он это тогда понял.

На новом месте службы я нашёл новых друзей и приятелей, свою чешскую любовь и был счастлив, а позже познал и горечь расставания…

После ввода войск и подавления «контрреволюции» жизнь в Чехословакии вроде «нормализовалась»: последующие руководители пытались восстановить политические и экономические ценности, преобладавшие до получения контроля над Коммунистической партией Чехословакии Дубчеком. Если понимать Пражскую весну как глубокий процесс освобождения широких слоев общества, как либерализацию культурной, социальной и политической жизни, то она с вводом войск извне не закончилась, а продолжалась. Наши советские архитекторы вторжения вынуждены были с удивлением констатировать, что за восемь месяцев демократических изменений – с января по август 1968 года – в обществе произошли гораздо более глубокие изменения, чем они предполагали. Чешский историк Эдвард Новак, проанализировавший посткризисные месяцы и годы, считает, что они имели свою периодизацию – явную и скрытую. К явным относятся унизительное подписание московских капитуляционных протоколов (26 августа); ноябрьская забастовка студентов – самосож­жение студента Яна Палаха на Вацлавской площади Праги (16 января 1969 года); антисоветская хоккейная демонстрация (28 марта 1969 года); снятие Александра Дубчека с поста Первого секретаря ЦК и замена его Густавом Гусаком (17 апреля 1969 года); подавление бурных демонстраций протеста против оккупации, они состоялись 21 августа 1969 года; последующее принятие парламентом ЧССР закона о запрещении демонстраций.

Как проходила в чехословацком обществе либерализация (десталинизация) и каков был накал антисоветских страстей, показали события, связанные с встречами обеих хоккейных сборных на чемпионате мира в 1969 году в Стокгольме. СССР и ЧССР встретились на том турнире дважды, и оба раза победу праздновали чехословацкие хоккеисты: 2:0 и 4:3. Мы, солдаты, следили за этими матчами и, естественно, горячо и бурно болели за свою сборную по телевизору и не могли предположить, что она (победа их команды) выльется в многолюдную антисоветскую хоккейную демонстрацию.

В тот же вечер (или же следующим вечером) наш советский гарнизон был со всех сторон заблокирован многотысячной орущей, грохочущей, беснующейся толпой с лозунгами «Вы – в августе! Мы – в марте!», «За август», «ЧССР – оккупанты 4:3», «Вы на нас – танками, мы вас – бранками (шайбами)». Поэтому весь гарнизон был поднят по боевой тревоге. Мы не знали, чем это может закончиться для нас, и готовы были ко всему. Потом мы узнали, что такое же происходило в Праге и других городах.

Через громкоговорители на чешском языке чётко и ясно было объявлено, что приказом начальником гарнизона войска подняты по тревоге, а демонстрантам (их организаторам) было предложено в течение 15-20 минут разблокировать гарнизон и разойтись. В противном случае всю ответственность за возможные последствия будут нести организаторы данной акции, т.е. чешская сторона. И, к счастью, разум возобладал, чехи вернулись в свои дома, а мы – в свои казармы. В дальнейшем подобного рода акций против нас мы не наблюдали.

А на улице вновь была весна, цвела сирень, по улицам и паркам гуляла молодежь, из раскрытых окон звучали зажигательные песни культового певца чешской эстрады той поры Карела Готта. Его одну «золотую» пластинку и пластинку великой француженки Мирей Матье мне подарила моя девушка. Их я бережно хранил и привез потом домой.

А между тем дело уже шло к долгожданному дембелю, – возвращению домой, к родным и близким, гражданской жизни.

И уже в конце июня после очередной бессонной солдатской ночи, солнечным утром мы в парадной форме с небольшими чемоданами построились на гарнизонном плацу.

С напутствием выступил начальник гарнизона полковник Решетняк и другие. И наконец была дана команда: «По машинам!». Меня в нарушение воинского устава подхватили мои ротные друзья и сослуживцы и на руках понесли к автобусу.

В Пардубицах (под Прагой) на запасном пути нас поджидал поезд, на перроне стоял сплошной гвалт, кто-то тихо плакал, кто-то смеялся, кто-то кому-то клялся. «Прощание славянки» сменялось «Полонезом Огинского», тут же на перроне в огненную «лезгинку» пускались мои земляки с Кавказа…

И вот поезд медленно трогается в путь: в окно вижу как провожавший наш воинский эшелон солдат (кажется, грузин с густыми бровями) играет на зурне, изливая свою печаль-тоску по любимой Родине. Я машу ему рукой, а он, заметив это, не отрываясь от инструмента, кивает головой. Запечатленное в памяти мгновение!

… В Харькове я пересаживаюсь на бакинский скорый поезд и, кажется, через сутки, рано утром, когда еще не проснулся родной город, высаживаюсь на махачкалинский перрон. Ловлю машину и еду домой, к родительскому дому в п. Кяхулай, отделенному тогда от города своими обширными знаменитыми (семендерскими) виноградниками.

Вот и подъехали. Протягиваю водителю деньги, а он отказывается брать: «С возвращением, брат!»

Ворота закрыты, еще, видимо, не встали. Стучу. Начинает лаять собака. Я ее окликаю: Ак-тырнак! Ак-тырнак! (в переводе — Белый коготь. Я дал ей эту кличку, когда она была ещё щенком, из-за того, что один коготь у щенка был белый). Она узнает меня, показывая свою радость. Вскоре ворота открываются, и появляется улыбающееся лицо отца, он мне первым протягивает руку.

И вот вижу, навстречу бежит ко мне мать: «Сын вернулся!». И мы застываем в объятиях друг друга.

Так заканчивался целый период моей жизни, начинался новый…

Недавно я рассматривал свой солдатский альбом, свои фотографии периода службы в Германии и Чехословакии и растрогался. Они напомнили мне годы моей армейской юности, о друзьях-товарищах, о моей чешской любви…

Вот и всколыхнулась, как встревоженная птица, моя недремлющая память в эти августовские дни, вернув меня к тревожным событиям 50-летней давности в Чехословакии 1968 года. И я подумал, что пришло время для аналитического взгляда и более осмысленных оценок.

«Пражская весна»: взгляд через годы и поколения

Очевидно, что в обществе, как и в природе, ничто не происходит просто так, если не созрели для перемен объек­тивные условия. Так и «Пражская весна» не была случайным явлением. Для этого были свои причины.

Сегодня это звучит смешно, но тогда утверждалось, что предложенные Дубчеком идеи «социализма с человеческим лицом» якобы подрывали представления об истинности марксистско-ленинского учения, диктатуры пролетариата и руководящей роли коммунистической партии. На самом же деле именно подавление силами Варшавского блока «Пражской весны» усилило разочарование в самой теории социализма, способствовало росту идей «еврокоммунизма» среди руководства и членов западных коммунистических партий и впоследствии привело к расколу.

О подавлении «Пражской весны» написано много литературы, знаменитыми стали фотографии и кинохроника с кадрами танков, спонтанный отпор невооруженных жителей столицы, пытавшихся остановить танкистов и вразумить их. Последующая «нормализация» (как именовалась внутренняя политика Чехословакии) – удушение свобод и расправа со сторонниками реформ – продолжалась вплоть до бархатной революции 1989 года. Чехи и словаки, в которых воспрянул свободный реформаторский дух их великих предков Яна Гуса и Яна Жижки, следуя своим идеалам, продолжали ненасильственное сопротивление тоталитаризму во всех его проявлениях.

На этом фоне вторжение в Чехословакию, на первый взгляд, выглядело как неудачное, провалившееся мероприятие как в военном, так и в политическом отношении. Жизнь после 21 августа была полна парадоксов: свободная печать продолжала выходить как ни в чем не бывало, инициативы, исходящие от интеллигенции, деятелей культуры и искусства, рабочих, помогали еще более радикализировать общество. Осенью 1968 года, с одной стороны, уходят не по собственному желанию дубчековские руководители, с другой – возникают новые независимые профессиональные союзы. Продолжают бурлить еще свободные союзы творческих работников, по новому закону о федерализации они возникают как в Чехии, так и в Словакии, суды ускоряют темпы реабилитаций жертв коммунистического террора пятидесятых годов и даже привлекают к ответственности некоторых коммунистических преступников.

За восемь месяцев демократических изменений – с января по август 1968 года – в чехословацком обществе произошли глубокие изменения. Вот почему «Пражскую весну» следует понимать как глубокий процесс освобождения все более широких слоев общества, как либерализацию культурной, социальной и политической жизни. И именно в этом смысле можно сказать, что она продолжалась не девять месяцев, а еще несколько лет.

Историки считают, что именно события в Чехословакии 1968 года ускорили наступление в отношениях между Востоком и Западом периода так называемой «разрядки напряженности», падение Берлинской стены, явились предвестниками бархатных революций во многих странах Европы, в том числе и в самой Чехословакии. К этому следует добавить и то, что через 20 лет после «Пражской весны» началась «перестройка» и в СССР, инициированная генсеком М. Горбачевым.

Стоит также отметить, что после событий бархатной революции в Чехословакии (в ноябре 1989 года) и ухода в отставку прежнего руководства ЦК КПЧ было принято заявление советского правительства и совместное заявление руководителей Болгарии, Венгрии, ГДР, Польши и СССР, в которых ввод войск в Чехословакию в 1968 году квалифицировался как «неправомерный акт вмешательства во внутренние дела суверенной страны, акт, прервавший процесс демократического обновления ЧССР и имевший долговременные отрицательные последствия».

События 1968 года в Чехословакии привлекли внимание всего мира. «Социализм с человеческим лицом» стал мечтой миллионов людей не только на Востоке, но и на Западе. «Пражская весна» продемонстрировала ведущую роль интеллигенции и гражданского общества в демократическом процессе, что совпадало с тенденциями, проявившимися в это же время в странах Запада. На сегодня преобладает устойчивое мнение о том, что «если бы Брежнев не ввел в августе 1968 года советские в­ойска в Прагу, то «социализм с человеческим лицом» сохранился бы, укрепился и обогатил человеческую цивилизацию третьим путем». Но увы, как писал в своих воспоминаниях Зденек Млынарж, соратник Дубчека и друг студенческой юности Михаила Горбачева, «мороз из Кремля убил «Пражскую весну».

Исторические источники: Валента И. Советское вторжение в Чехословакию. 1968. М., 1991; Млынарж З. Мороз ударил из Кремля. М., 1992; Майоров А.М. Вторжение, Чехословакия, 1968. Свидетельства командарма. М., 1998; «Пражская весна» и международный кризис 1968 года. Документы. М., 2010; «Пражская весна». Историческая ретроспектива. М., 2010.

Камиль АЛИЕВ

Фотографии взяты из открытой печати, Интернета и личного архива

1. Так оно было названо первоначально, а впоследствии получило название кумыкское народное движение (КНД) «Тенглик».

О чём писалось и сообщалось в СМИ

Из заявления ТАСС

от 21 августа 1968 года:

«ТАСС уполномочен заявить, что «партийные и государственные деятели Чехословацкой Социалистической Республики обратились к Советскому Союзу и другим союзным государствам с просьбой об оказании братскому чехословацкому народу неотложной помощи, включая помощь вооруженными силами».

Из газеты «Правда» 22 августа 1968 года:

«Партийные и государственные деятели Чехословацкой Социалистической республики обратились к Советскому Союзу и другим союзным государствам с просьбой об оказании братскому чехословацкому народу неотложной помощи, включая помощь вооруженными силами. Братская дружба и боевой союз между Советским Союзом и Чехословакией закреплены Договором о дружбе, взаимной помощи и сотрудничестве. Верные этому Договору, наши государства, наши партии и народы в случае угрозы безопасности наших границ, угрозы делу социализма обязаны прийти на помощь друг другу…».

Из заявления ТАСС от 22 августа 1968 года:

«Воинские части социалистических стран 21 августа вступили в Чехословакию – во все области, включая Прагу и Братиславу. Продвижение войск братских стран происходило беспрепятственно… Население проявляет спокойствие. Многие чехословацкие граждане выражают воинам советской армии свою признательность за своевременный приход в Чехословакию на помощь в борьбе против контрреволюционных сил».

Из заявления Президиума ЦК КПЧ 22 августа 1968 года:

«Президиум ЦК Коммунистической партии Чехословакии на своем внеочередном заседании обсудил серьезное положение, которое возникло при оккупации территории Чехословакии союзными войсками Варшавского договора. Президиум констатировал, что ни один конституционный орган ЧССР не просил никого из участников Варшавского договора о подобном военном вмешательстве.

Полагаем, что никакое коллаборационистское правительство не сможет убедить чехословацкий народ в том, что социализм можно строить под штыками союзных и братских армий. Такое правительство, если бы оно и сформировалось, чешский народ будет ненавидеть, и оно будет изолированным. Под руководством такого правительства Чехословакия станет очень слабым звеном Варшавского договора. История осудит эту оккупацию. Наше справедливое дело, как это было уже много раз в истории нашего народа, победит».

Из книги чешского писателя Милана Кундеры

«Невыносимая легкость бытия»:

«Руководители страны были вывезены русской армией как преступники, никто не знал, где они, все дрожали за их жизнь, и ненависть против пришельцев пьянила, как алкоголь. Это было хмельное торжество ненависти. Чешские города были украшены тысячами нарисованных от руки плакатов со смешными надписями, эпиграммами, стихами, карикатурами на Брежнева и его армию, над которыми потешались как над балаганом простаков. Однако ни одно торжество не может длиться вечно. Русские принудили чешских государственных деятелей подписать в Москве некое компромиссное заявление. Дубчек вернулся в Прагу и зачитал его по радио. После шестидневного заключения он был так раздавлен, что не мог говорить, заикался, едва переводил дыхание, прерывая фразы бесконечными, чуть ли не полминутными паузами. Компромисс спас страну от самого страшного: от казней и массовых ссылок в Сибирь, вселявших во всех ужас. Но одно было ясно: Чехия обречена теперь вовек заикаться, запинаться и ловить ртом воздух, как Александр Дубчек. Праздник кончился. Настали будни унижения».

Из книги Милана Кундеры

«Невыносимая легкость бытия»:

«Все предшествующие преступления русской империи совершались под прикрытием тени молчания. Вторжение в Чехословакию в 1968 году целиком отснято на фото- и кинопленку и хранится во многих архивах мира. Чешские фотографы и кинооператоры прекрасно осознали, что именно они могут совершить то единственное, что еще можно совершить: сохранить для далекого будущего образ насилия. Многие фотографии появились в самых разных заграничных газетах: на них были танки, угрожающие кулаки, полуразрушенные здания, мертвые, прикрытые окровавленным красно-сине-белым знаменем, молодые люди на мотоциклах, с бешеной скоростью носящиеся вокруг танков и размахивающие национальными флагами на длинных древках, молодые девушки в невообразимо коротких юбках, возмущавшие спокойствие несчастных, изголодавшихся плотью русских солдат тем, что на глазах у них целовались с незнакомыми прохожими. Русское вторжение было не только трагедией, но и пиршеством ненависти, полным удивительной (и ни для кого теперь необъяснимой) эйфории».

ВОСПОМИНАНИЯ

Андрей Кончаловский:

«Мы смотрели тогда с удивлением, с восторгом на то, что происходило в Праге. В отличие от моих друзей из ЦК, которые опасались, что все это может привести к трагическим последствиям. Собственно, так и случилось. Советские сталинисты, воспользовавшись тем, что Чехословакия быстро становится на антисоветские позиции, ввели танки в эту страну и немедленно поставили крест на всех реформах в СССР, мотивируя тем, что подобные реформы могут привести к такой же катастрофе – возмущению советского народа против всей тоталитарной системы.

Я помню, как я встречал своего друга Колю Шишлина в аэропорту. Тот прилетал с переговоров между руководителями компартий СССР и Чехословакии. Он вышел ко мне с трагическим лицом. «Все кончено, – сказал он. – Мы десять лет тихо «подбирались» к окопам неприятеля (сталинистов), а этот идиот встал и «побежал», всех нас выдав. Нашему поколению реформы сделать не удастся – про них надо забыть лет на двадцать».

Павел Литвинов, один из участников демонстрации семерых на Красной площади 25 августа 1968 года против ввода войск стран Варшавского договора в Чехословакию:

«Я просто чувствовал, что должен выйти, что я не буду себя уважать, если не выйду, потому что я чувствовал, что это моя честь, моя вина, что моя страна напала на своего маленького соседа, что я [тоже за это] отвечаю. Это была первая мотивация. И вторая мотивация была, что те реформы, которые происходили в Чехословакии, очень скромные реформы чехословацкой весны, были надеждой для нас и примером, что, хотя и коммунисты стоят во главе страны, могут происходить какие-то реформы.

Конечно, в случае, если бы появились в Советском Союзе такие коммунисты, как Дубчек, которые были готовы на первые шаги – реформы… Они появились. Только на 20 лет позже, вместе с Горбачевым. И из этих попыток вырос конец коммунизма и распад Советского Союза. Горбачев вместе с Млынаржем (один из лидеров «Пражской весны». – Ред.), молодым активистом чешской весны, жили в одной комнате в общежитии Высшей партийной школы.

Разные страны, но это люди, которые друг с другом разговаривали. Они считали себя друзьями. Млынарж реализовал чехословацкую весну. Горбачев в то время был против этого или сидел и молчал… Через 20 лет он вдруг был готов к тому же, чего хотел Дубчек. 20 лет, конечно, – много для личной жизни, но для страны, тем более такой страны, как Россия, большой и неповоротливой – гиганта, которого развернуть невероятно трудно, 20 лет – это почти ничего.

Надо жить, измеряя столетиями, жить в истории. Конечно, хочется своего личного успеха в своей личной жизни, своих детей и так далее. Но тут уже нужен компромисс. Мы вышли, чтобы показать, что мы – за эти реформы и эти реформы потенциально найдут сторонников и участников в России. А вторая причина – просто стыд, что мы оккупировали соседа. Это перевесило личное».

Из манифеста «2000 слов»:

«Коммунистическая партия (речь о Компартии Чехословакии. – Ред.), которая после войны пользовалась огромной поддержкой народа, постепенно променяла народное доверие на государственные должности. Партия получила все посты в структурах власти, но утратила все остальное. Парламент разучился работать, власть – властвовать, руководители – руководить, выборы потеряли всякий смысл, законы утратили всякую силу. Мы не могли доверять своим представителям в органах власти – нам нечего хотеть от этой власти, потому что она слишком далека от нас. Теперь мы не можем доверять даже друг другу. Представления о чести и совести утрачены. Честность стала бесполезной, а об оценках труда по способностям не приходится и говорить».

Из книги Милана Кундеры

«Невыносимая легкость бытия»:

«… преступные режимы были созданы не преступниками, а энтузиастами, убежденными, что они открыли единственную дорогу в рай. И эту дорогу они так доблестно защищали, что обрекли на смерть многих людей. Однако со временем выяснилось, что никакого рая нет и в помине, и так энтузиасты оказались убийцами».

Из книги генерала Александра Майорова

«Вторжение. Чехословакия, 1968»:

«8 августа (1968 г. – Ред.) я был приглашен на совещание к министру обороны ( в тот период министром был маршал Советского Союза А.А. Гречко. – Ред.), на этом совещании присутствовали всего 18 человек. Министр заслушивал доклады о готовности к вводу войск. Предваряя совещание, министр обороны прямо сказал, что ввод войск в Чехословакию будет осуществлен даже в том случае, если разразится третья мировая война (!)».

Из книги Зденека Млынаржа

«Мороз ударил из Кремля»:

«После Второй мировой войны главным проводником великодержавных интересов СССР стала армия. Огромное влияние в советской армии сохранили маршалы, добившиеся своих чинов в ходе войны. Упрощенно их концепцию можно выразить словами: что наше, то наше. Я убежден, что философия советских маршалов старшего поколения была главным фактором, обусловившим военную интервенцию в Чехословакию. Советское руководство сочло интервенцию единственно возможным методом защиты своих интересов в Чехо­словакии. Противоречия между отдельными членами и группами советского руководства были на время урегулированы, а демократическая реформа в Чехословакии задушена. Отдельные группы советского руководства несут различную долю вины, но все-таки это их общая вина, поскольку все они представляют власть, которая обеспечивает свою гегемонию в многонациональной, представленной различными цивилизациями империи только путем насилия, даже против союзников».