---

Эчиу (кум. – Эчив) Гаджиева – одна из самых трагических фигур кумыкской литературы. Родилась она в селении Муцалаул Хасавюртовского округа Терской области (ныне Дагестана) в крестьянской семье. Когда ей исполнилось пять лет, скончался отец. В возрасте 6-7 лет Эчив пошла в школу. Но вскоре умерла и мать, и она, будучи круглой сиротой, оказалась в семье брата матери, который запретил ей учиться. Это обстоятельство крайне расстроило её, т.к. страсть к учебе и знаниям в ней была чрезвычайно велика. Она вспоминала, что, несмотря на запрет, тайно читала всё, что попадало ей в руки, даже обрывки газет. Когда заставали за чтением, ей говорили: «Опять взяла газету. Своим характером она подобна мальчишке». Эти слова коробили её.

Тогда же она начала писать об этом и учебу поставила основной целью своей жизни. Эчу чувствовала скудость знаний и глубоко переживала это. Тяжелые условия жизни в семье дяди, их издевательства надоели ей, и однажды она покинула злополучный дом и оказалась в Хасавюртовском интернате, после окончания которого поступила в Дербентский педтехникум.

---

В годы учебы в техникуме Эчив стала глубоко интересоваться кумыкским фольклором, дореволюционной литературой, знакомиться с дастанами Абусуфьяна «Бозигит», «Тахир и Зухра», с произведениями таких кумыкских поэтов, как Т. Бейбулатов, А. Салаватов, А. Баширов, Н. Ханмурзаев, А. Сулейманов, с упоени­ем читать литературные страницы газеты «Ленин ёлу» («Ленинский путь»), с которой, переписываясь, имела связи.

Училась Эчу и в «Доме кадров», и в совпартшколе. В годы учебы она публикует свои стихи, статьи на страницах периодической печати.

Крайне скудные сведения о ней вместе со стихами впервые были опубликованы в первой антологии кумыкской литературы «Ростки новой кумыкской литературы» («Янгы къумукъ адабиятны оьсюмлери», 1932). Одно стихотворение и некоторые сведения о ней были опубликованы в «Сокровищнице песен кумыков» (Къумукъланы йыр хазнасы», 1959).

Но своеобразная исповедь Э. Гаджиевой о своей невероятно тяжелой жизни на русском языке под названием «Мои стихи» была опубликована в Пятигорске в 1936 году с её портретом на титульном листе в серии «Знатные люди нашего края» тиражом в три тысячи экземпляров. Книга вышла под редакцией М.Г. Осиповой. Это была вторая книга кумыкского автора, изданная на русском языке в Пятигорске, после сборника рассказов Ю. Гереева под названием «Неудача».

Э. Гаджиева принадлежит новой генерации кумыкских поэтов, выросших в условиях советской власти, всем настроем своей души устремленной против патриархальных обычаев, против всего косного, что тормозило её развитие, т.к. на себе испытала все «прелести затхлой жизни, когда женщине запрещали получать образование, предназначив ей лишь пребывание в рамках семьи с её однообразным бытом и неблагодарной работой». По духу своего творчества она близка к А. Абакарову, А. Сулейманову и к другим молодым поэтам 30-х годов, самозабвенно пре­данным идеям советской власти и социализма.

Э. Гаджиева чувствовала себя хозяйкой новой жизни и, обращаясь к представительнице прежнего господствующего класса в одном из стихотворений, подчёркивала, что кончилось время их беззаботной, сытой и радостной жизни, что нынче пришло время и для господства представителей низов. Поскольку на кумыкском языке стихотворение звучит необычайно ярко и мощно, приведем одну строфу в оригинале:

 

Николайны ат къазангъан ожагъында

Генераллар, апсерлери ягъында.

Алтын тахда олтурадынг оралып,

Бугюн сенми, ёкъ эсе мен бийке къыз?

 

Некогда во дворцах царя Николая в окружении

Генералов и офицеров ты,

Чванливо сидевшая на золотом троне,

Скажи: кто же сегодня княжна? Ты иль я?

(подстрочник)

Каждая четвертая строка, повторяющаяся рефреном, сконцентрировала в себе всю ненависть поэта к господствующему классу и её безмерную радость по поводу сегодняшнего положения вещей.

Однако Э. Гаджиева неповторимо ярко и талантливо сумела отразить свои взгляды на жизнь в исповедальном документальном очерке «Мои стихи», в котором представлены в переводе на русский язык и некоторые её стихотворения.

В аннотации к книге сообщается, что «Дагкнигоиздат» организует сборник её стихотворений, куда войдёт, кроме стихов,   автобиографическая повесть «Аминат», что она работает над поэмой «Сталин».   

    ,

В исповедальном повествовании говорится о том, что Эчу шел седьмой год, когда от тифа умер её отец. Он горько жаловался и бредил о том, что после него в доме не остается мужчины и что теперь некому будет поддержать честь рода: «Одного ребенка послал ты мне, всемогущий Аллах, — задыхался он, — да и то девочку… За что?».

После кончины отца мать и дочь долго оплакивали его.

Детство она прожила с матерью, одинокой и покинутой родными, в пустом нетопленном доме, где зимой замерзала вода. Вскоре её определили к мулле, и она учила джузы — главы Корана, но училась без охоты. Весной 1920 года в Муцалауле организовали совет, разделили землю, открыли школу.

Когда ей шёл девятый год, «большая жажда к учебе и любовь к школе захватили» её внезапно, и она, оставив незаконченным третий джуз, уйдя от муллы, постучалась в дверь учителя.Болеющая чахоткой и равнодушная ко всему мать не стала перечить ей.

Школа была рядом. Каждое утро она первой приходила в школу и будила сторожа. Тот долго возился и впускал её, озябшую, с посиневшими руками в маленький полутёмный класс. В то время Эчу была единственной девочкой в школе, её ценили, и она училась хорошо. Учитель гордился ею, ставил в пример другим, на что муцалаульцы молча пожимали плечами, дескать, тоже нашёл, чем хвастать, и переводили разговор на другую тему.

К этому времени, пишет она, относятся мои первые опыты в области поэзии. В те времена дети пели неприличные частушки, заученные ими от отцов и матерей. Однажды, когда двое ребят поспорили, исполняя такие песни, она позвала их и предложила стихи собственного сочинения, в которых говорилось, что такие песни стыдно петь, что «их поют лишь пьяные, обезьяны гадкие, буйволы поганые, кабаны безмозглые, крысы безобразные, драчуны паршивые, черепахи грязные».

Это ошеломило ребят, они повторяли эти стихи, пока не вы­учили наизусть. Чтобы остановить расшумевшихся ребят, потребовалось вмешательство сторожа. Когда же учитель узнал о случившемся, то похвалил её и подарил новенькую клетчатую тетрадь.

После этого к Эчив часто обращались с просьбой сочинить частушки о школе, о лентяях, об опаздывающих, о неряхах, и её стихи стали часто повторяться среди детей, появляться на стенгазетах с карикатурами. Прежняя игра была позабыта — дети пели частушки о себе, и притом каждый день все новые.

«Не было меры моему веселью и радости, – пишет Эчу в своих воспоминаниях. Но счастье было недолгим, вскоре умерла её мать, и она осталась одна в ветхом доме. Когда большое и непредвиденное горе обрушилось на её слабые плечи и за­слонило свет, она, не умея плакать, сидела на пороге, не зная, что делать. Тогда её, круглую сироту, дядя молча привёл в свой дом и, указав на истёртый войлок в углу, проговорил: «Будешь тут».

И Эчу вынуждена была остаться, после чего для неё потянулись дни «бесцветные и постылые, как дядин войлок».

Дядя запретил ходить в школу. Это было время, когда духовенство и зажиточное крестьянство открыто выступали против советских школ и в особенности против обучения женщин.

«Не позволю, — закричал дядя. — Откуда эта новость: учиться, да ещё девочке. Девочка должна уметь шить платья для куклы, мыть посуду. Все. Ступай в сени».

После этого Эчу много думала о школе. Целыми днями хлопотала в доме богатого дяди, месяцами не видела солнца и не знала игр. Но мечты о школе не давали ей покоя, ей снились сны о больших книгах, видя их, она задыхалась от счастья. Но в последнюю минуту книги улетали, «как стая белых шелестящих птиц», и она просыпалась. Этот сон повторялся часто.

Так прошло мучительных два года. Её стали замечать за чтением где-нибудь в укромном месте — в саду или на развалинах, она читала клочки газет и отрывки учебников.

«Что из неё будет, мусульмане? Это мальчик или девочка растет в вашем доме?» — говорили соседи.

«Да ведь она газеты читает, точно мужчина какой, разве ж это допустимо!»

Её часто били, но вновь и вновь заставали за чтением. Это пугало дядю. Ему было неизвестно, каким образом, откуда и как попадали к ней газеты. Их приносили мальчики, которые всегда околачивались у ограды дядиного сада и сбивали яблоки. По её просьбе это делали самые доверенные из них, а она за это оставляла открытой калитку сада.

Так длилось долго. Мальчики свято хранили её тайну.

В очерке описаны не только взаимоотношения Эчу с людьми, но её отношение к природе, к птицам, в данном случае к лас­точкам, которые раскрывают её бесконечную любовь к природе, к её чудесам и радостям. Это были редкие минуты счастья. Вот как это описано в очерке:

«Лето было в полном разгаре, каждое лето ласточки выводи­ли своих птенцов. Их гнёзда лепились вокруг столба. Ласточки кружились под потолком и заполняли своим щебетом всю саклю. Я любила их. Этот щебет ласточек солнечным весенним утром так и остался у меня единственно светлым воспоминанием о той поре. Я просыпалась рано. Проворные и милые эти птицы целый день кружились надо мною и поглядывали на меня чёрными, блестящими глазенками. Иногда они умолкали надолго. Некоторые из них, когда я ещё лежала в постели, садились рядом на стене и, что-то выжидая, вздрагивали всем телом. Я называла их по имени и делилась с ними своим горем.

«Вот, – шептала я, — смотри малютка, — я хочу учиться, а меня не пускают. Что делать?».

И чтобы как-то найти выход из создавшейся ситуации, Эчу решила написать стихотворное письмо о своем большом желании учиться и тайно вручить его учителю с просьбой, чтобы он по­мог ей. Но не успела она это сделать, как вокруг неё стали разворачиваться сначала не совсем ей понятные события. Она почувствовала, как потеплели отношения к ней со стороны дяди, его жены. Они обещали ей платок, новые чувяки. В один из дней же­на дяди и другие тётушки, бабушки заявили о том, что они собираются выдать её, четырнадцатилетнюю, замуж. Но она категорически отказалась, и была избита.

После этого Эчу всю ночь напролёт провела в напряженных раздумьях: «Что делать, как быть?» Перебрала своих немного­численных родственников, друзей, словно советуясь с ними. Когда она вспомнила газеты и книги, в комнате словно возникли голоса и странный шум. Книги словно говорили ей о тёплых странах, о больших городах и великих людях, о невиданных птицах, которыми управляют люди, о сказочных заводах, где делаются машины и паровозы так же лег­ко, как из теста чурек. Она слушала их, забыв обо всём.

И ей показалось, что в комнату ворвался старик, похожий то на дядю, то на соседей, то на тётю, то на покойного отца. Старик был страшен, он хмурил брови. В этот момент ожидавшая удара Эчу, поджав ноги, подняв руки, крикнула: «Не буду, не буду». Тогда газеты словно приходили на помощь: они наклонялись на ней, словно заслоняя собой побледневшего в гневе старика, предупреждая его вмешательство. Далее автор пишет: «Газеты располагались в сакле, как бесстрашные, веселые птицы. Они, горячо перебивая друг друга и захлебываясь, рассказывали о советской власти, о помощи бедным, сиротам, уговаривали меня следовать за ними и взамен обещали свое будущее… Они рассказывали о новых правах, о новой жизни».

Это описание передает стрессовое состояние Эчу, доведенной до галлюцинаций. Здесь мы можем утверждать о необычайном углублении психологизма кумыкской прозы. Эчу в лихорадке вспоминала статьи и заметки, прочитанные ею в разное время, и они словно звали её жить по-новому. Она вспоминала статью о девушке, которая училась в Москве и благодарила правительство за оказанную ей поддержку. Она обещала вернуться на родину учительницей… И все для нее стало ясно: Эчу приняла решение покинуть аул.

Рано утром она положила в узелочек старые газеты, мамину шаль и кусочек кукурузной лепешки — мичари. Проснувшиеся ласточки кружились над ней, словно прощаясь. Рассвет был мутный, стелился туман. Эчу вышла, украдкой шла через большие овраги, мимо частых кустарников, а в конце её пути находился город с его школой, книгами и новыми людьми. Она шла, не оглядываясь. Свою радость от доставшейся ей свободы автор описывает следующим образом: «Свежая росистая трава омывала мне ноги. Незнакомые, призрачные дали захватывали сердце, потом встало солнце. Миллионами красок заиграла степь. Шумела река».

Несмотря на наивность, благодаря своей настойчивости Эчу попала в школу-интернат, соз­данную советской властью для таких обездоленных детей, как она.

В дни обретения свободы, самостоятельности и своего места в жизни Эчу испытывала невероятную радость и гордость за себя. Она, казалось, беспричинно улыбалась каждому, а просыпаясь по ночам, долго не могла уснуть. Ей просто не верилось, что так может быть. Однако новая жизнь – учеба, комсомол, друзья – позволила ей забыть прошлое и почувствовать уверенность в себе. Она научилась громко смеяться и в конце концов почувствовала себя человеком.

Вскоре Эчу выбрали членом бюро комсомольской ячейки, и она стала выпускать стенгазеты, руководить кружками, заниматься с отстающими. Это все молодая комсомолка делала, пре­одолевая чудовищные сплетни отрёкшихся от неё родных. «Ходили сплетни, что я среди мужчин не стесняюсь бывать без плат­ка, что я ночую рядом с мальчиками в общежитии, что я забыла Бога и не признаю адаты и т.д.», — писала она в своих воспоминаниях. И тогда Эчу дала себе слово навсегда покончить со всеми предрассудками.

В этих условиях комсомол взял её под свою защиту: райком комсомола разослал по всем аулам директивы об Эчу Гаджиевой. Вопрос о ней прорабатывали в комсомольских ячейках, и в них речь шла о свободе и равноправии девушек вообще.

Эчу вспоминает, как была убита своими родными братьями девушка, которая отказалась выйти замуж по их выбору… Этот случай потряс её, и она, написав стихи, показала учителю, а тот отправил их в областную газету со специальным предисловием. Это было первым опубликованным стихотворением Эчу. После этого она стала чаще выступать в газетах. Это были стихи о радостях новой жизни, о широком и лучшем из ми­ров — СССР, о женской судьбе раньше и теперь, о Красной Армии, о Ленине, об учёбе, т.е. обо всём, что её постоянно волнова­ло.

Появление в газетах её стихов вызвало новую волну сплетен в аулах: говорили, что Эчу сошла с ума, что она потеряла стыд, совесть, скромность и стала безбожницей-коммунисткой. Муллы предрекали ей муки ада и вечный позор, они объявили её «вне за­кона».

Но наряду с этим в аулах об Эчив стали говорить и хорошее. Многие удивлялись: «Неужели это Эчу?» Многие не верили, у неё даже появились поклонники среди молодёжи.

Вскоре по её просьбе она была переведена в Дербент в педтехникум. К этому времени за ней закрепилась «слава поэтессы: её знали в газетах, присылали письма, к ней обращались за консультацией. Но Эчу не зазнавалась, ибо знала, для того, чтобы быть хорошим поэтом, надо много знать и очень много работать над собой. Ей нужно было овладеть культурой стиха, ов­ладеть богатейшим национальным культурным наследием, кри­тически осмыслить произведения классиков марксизма-ленинизма, произведения русских (Пушкин, Лермонтов, Некра­сов, Толстой, Горький), западноевропейских (А. Франс), тюрк­ских (А. Сабир) и кумыкских поэтов и писателей, и особенно А.-В. Сулейманова, духовно близкого ей представителя молодой ге­нерации.

Поздно овладев русским языком и читая классиков русской литературы, Эчу «кусала пальцы от бессилия полностью проработать и объять их произведения». Ей было невероятно трудно, но жажда знаний не давала ей покоя. Эчу долго искала своё призвание и, наконец, пришла к мысли, что станет учительницей.

В своих воспоминаниях Эчу пишет, что по-настоящему начала писать с 1928 года. Именно в это время она почувствовала мощь и силу родного языка, когда познакомилась со стихами Йырчи Казака. Он открыл перед ней широчайшие возможности и богатства родного языка. Она стала требовательнее относиться к своему творчеству и писать стала всё реже и реже.

Эчу не делила жизнь на общественную и личную. В период движения культсанштурма, в котором приняли участие многие поэты, художники и просвещенцы, Эчу добровольно вызвалась поехать в Караногайский (ныне Ногайский) район.

Это было в 1931 году. Стояла лютая зима. По Караногайским степям из аула в аул Эчу перебиралась на верблюдах, и однажды небывалой силы метель застала её в пути… Пока добралась до ближайшего аула, она была покрыта толстым слоем льда. Её нашли окоченевшую, почти без пульса и без всяких признаков жизни. Откуда-то вызванный фельдшер то ли впопыхах, то ли по недоразумению сделал ей вместо холодного горячий компресс по всему телу. «И вот спустя полчаса, — пишет Эчу, — с меня, как кора с дерева, слезла вся кожа. У меня вы­пали ногти. Два месяца я была прикована к постели, не в силах пошевелить пальцами, повернуть головой. Всё моё тело превратилось в сплошную рану, и все же больше, чем эта болезнь, меня беспокоила незавершенность возложенного на меня партией за­дания. Я лежала в бреду и чаще всего вспоминала о друзьях-комсомольцах, и мне казалось, что они осуждают меня. Я оправдывалась перед ними за неудачу».

Этот случай также был использован её врагами для клеветы, они верещали: «Видите, как Аллах карает! Вот она, грешница!».

Этот весьма драматический случай свидетельствует о самоотверженной преданности Эчу общественному поручению, о её бескорыстном служении обществу. В данном случае она могла бы поехать в более тёплое время, повременить, но долг для нее был превыше всего, как и для лучших сыновей народа, пожертвовавших собой во имя счастья народа.

Во время болезни к ней из разных аулов приезжали старухи и девушки. Они рассказывали о своих нуж­дах, просили совета, спрашивали о культсанштурме, о колхозах. Эчу с радостью отвечала им. Она была счастлива оттого, что хотя бы на крошечку облегчила работу партии в ауле. Она часами рассказывала им о советских школах, о Москве, об СССР, о равноправии женщин, давала советы.

К весне Эчу вернулась с чувством исполненного долга, несмотря на болезнь. За самоотверженный труд её премировали путевкой в санаторий. Однако основательно подорванное здоровье такими мерами невозможно было восстановить. В этом, видимо, одна из причин того, что она недолго жила.

По мере того как авторитет Эчу рос в глазах сельчан, к ней всё чаще стали поступать письма девушек-горянок из разных уголков Дагестана: просили помочь им устроиться, попасть в комсомол, как поступить им в ту или иную школу и что надо де­лать, если отец протестует. Она отвечала всем:

«Советская власть открыла перед нами двери в счастье, в новую жизнь. Будьте смелее, сестры! Идите прямо, не стесняясь, не пряча лицо. Вас защитят партия и правительство».

Эчу писала каждой в отдельности, рассказывая о себе и о своей учебе, что следует делать, если брат или отец стесняют их свободу, учила их настойчивости и решительности.

Вскоре её мечта сбылась, она стала учительницей и целиком отдалась этой работе. Эчу робела, когда перед ней замирали дети в ожидании урока. Работа в школе с детьми для неё была большим счастьем. Она втягивала в комсомол девушек. Одно­временно Эчив работала над собой, обучаясь на историческом факультете Дагпединститута.

В аулах её уважали старики, обращались за советами. От их имени Эчу писала письма их родственникам, сыновьям и дочерям, которые учились в больших городах. Она радовалась от сознания того, что уже тысячи парней и девушек Дагестана учатся в вузах и техникумах, работают на ответственных участках соцстроительства. Их успехи Эчу воспринимала как собственные, она радовалась за них. В заключение Эчу благодарила партию и правительство за то, что они позволили ей стать свободным чело­веком.

Однажды она получила покаянное письмо от дяди, который признавал свои ошибки и просил у неё прощения. Это было единственное письмо, на которое она не дала ответа, т.к. считала, что живёт счастливой жизнью и не хотела возвращаться в горестное прошлое.

В воспоминаниях Эчу есть суждения о происхождении поэзии: она считала, что одни становятся поэтами от любви, другие – от ненависти, себя она относила ко вторым, т.к. ненавидела «старый быт и проклятые адаты, сковывающие наше жизненное солнце. Я ненавижу классовых врагов, эксплуататоров, лжецов».

Кроме ненависти, в её сердце были огромные, необъятные просторы любви. «Я люблю жизнь молодую, советскую, многоцветную. Я люблю комсомол, я люблю партию. Я люблю стихи. Я люблю цветы и щебет ласточек равнины весенним утром. Я люблю силу, мощь, смелость».

Таким образом, очерк воспоминаний Эчу Гаджиевой, написанный на русском языке, представляет собой удивительное произведение, поведавшее с такой неподдельной искренностью и верой читателям о необыкновенной девушке, поднявшейся благодаря новым условиям жизни к знаниям, к просвещению, к бескорыстному служению людям и обществу.

Произведение Эчу Гаджиевой является одним из лучших, забытых и недооцененных произведений кумыкской прозы, на­писанных в весьма эмоциональном исповедальном ключе, как и замечательная повесть Аткая «Я горжусь», созданная уже в сороковые годы. Оба произведения объединяет образ женщины-повествовательницы, прошедшей все круги ада земной жизни, но не сломленной. В произведении, пронизанном психологизмом, удачно использованы сны, описания состояния героини между сном и явью.

Поскольку воспоминания написаны на русском языке, возникает вопрос о том, насколько двадцатидвухлетняя Э. Гаджиева владела русским. Если учесть её страстное желание овладеть русским языком и усвоить достижения классиков русской литературы, то это вполне допустимо. К тому же ей, очевидно, достался отличный редактор в лице М.Г. Осиповой.

 

 

Абдулкадыр АБДУЛЛАТИПОВ,

профессор